Есть на просторах Интернета замечательный сайт «Я помню», на котором авторы размещают воспоминания фронтовиков разных родов войск. Там собраны уникальные биографии и истории людей, прошедших через горнило войны. И вдруг среди фамилий ветеранов обнаружил фамилию Алейников – мать честная (!), так это же наш, ныне живущий хвалынский ветеран Константин Михайлович Алейников, которому 12 мая исполняется 104 года. Интервью с ним было записано 4 года назад (беседовал А. Чунихин, лит. обработка Н. Чобану).
Предлагаем вашему вниманию отрывки из интервью с ветераном двух войн Константином Алейниковым.
О СЕБЕ
Родился я в 1918 году в Адыгее. Правда, тогда ещё не было никакой Адыгеи, просто Краснодарский край. Нас мама родила пятерых: Вера, Степан, Михаил, я и Коля, но Миша умер ещё в детстве, так что нас осталось три брата. Причём родители рассказывали, что я был очень слабым. Потому что родился сразу после Михаила и, вероятно, недополучил чего-то. Бабка говорила: «Ветер подует и ты всё…» Но в итоге оказался самый здоровый.
О РАНЕНИИ НА ФИНСКОЙ ВОЙНЕ
Как получилось. Ходили мы в атаку. А снег же по колено, кругом ёлки, откуда стреляют – ничего не видно. В одном месте на высоту наткнулись и никак не могли её взять. Да, а перед этим ко мне пришёл командир взвода разведки от полковой артиллерийской батареи, весь в ремнях. Я ему говорю: «Ты бы переоделся!» Он возмутился. И только он сориентировал куда стрелять и подал команду «Огонь!», выполз из снежного окопа, и его сразу шлёп…
И вот когда я не смог эту высоту взять, решил посмотреть, нельзя ли её обойти? Поползли с ординарцем, а ползти по такому снегу дай Бог как тяжело… Тихо, ничего не видно, не слышно, и я не выдержал, поднялся. Не знаю, сколько сделал шагов, и меня шлёпнули… Ординарец увидел, что я упал. Слышу, как он вздохнул: «Ой, убит…» И собрался ползти назад. Так и не знаю, то ли я пошевелился, то ли что, но он вернулся и вытащил меня. А там меня сразу в медсанбат.
Привезли меня в армейский госпиталь в Лодейное Поле, а я же без сознания. Но, судя по характеру ранения, в меня попал не снайпер, а осколок мины. Потому что мне снесло всё лицо: рот, нос, но это я узнал только в Саратове.
В Лодейном Поле сколько-то пролежал, потом в поезд и привезли в Саратов. Представляешь, когда на вокзале выносили из вагонов, то наши носилки не несли, а мы плыли над головами, столько народу собралось… Понимаешь, какая сплочённость в народе была? В госпиталь приехали, вроде он располагался в каком-то артиллерийском городке, с машины выгружают и опять такая же комедия. И в госпитале саратовцы ни на минуту нас не оставляли. Всё время какие-то мероприятия: то школа, то институт, то рабочие, одним словом, не давали скучать.
В этом госпитале я лежал до мая. В перевязочную меня вначале возили, потом водили, но я только потом понял, почему на перевязку брали меня одного. Там же раненых полно, но на перевязке со мной никогда ни одного человека. Я всегда один. Перевяжут и сразу увозят.
А мой сосед по палате знал, что я собирался жениться, и как-то в одном разговоре он вздохнул: «Ты не беспокойся, никакой свадьбы у тебя не будет! Эвон как тебя искалечило…» Я встрепенулся: «Как искалечило? Мне сказали кончик носа». – «Какой кончик носа… У тебя же половины лица нет!» Вот тут что-то звериное во мне проснулось. Я знаю, что у него зеркало есть: «Дай зеркало!» Он не даёт. Я прямо вырвал у него. Размотал бинты, посмотрел, а на меня в зеркале череп человеческий смотрит… Ой, мать… Понимаешь моё состояние? Я же в секунду понял, что теперь никому не нужен, не смогу ни работать, ни семью создать… Как я поднял шум, чуть с ума не сошёл… Сбежались врачи, медсёстры, начали успокаивать: «Ничего, ничего…»
Потом отвели на очередную перевязку, а там сидит незнакомый старичок. Разбинтовали, он подходит, покрутил мою голову, всё прощупал и начал расспрашивать, как жил, как учился. Потом говорит: «Вот что, молодой человек, ты помнишь себя, каким ты был?» – «Помню, конечно». – «Так я тебя ещё красивее сделаю! Сейчас хирургия способна сделать что угодно. Будешь выписываться, я тебя посмотрю и буду тобой заниматься в клинике». Вот тут я прямо воспрял духом. Он мне дал этот толчок. Мне же сказали, что это профессор, завкафедрой что ли. Вот, к сожалению, фамилию его забыл. – «Но, – говорит, – у меня одно условие – ты больше не будешь забинтовываться!
Давай мы с тобой договоримся так. Сейчас пойдём в палату, но без повязки. И ты будешь везде ходить с открытым лицом. Но чтобы никаких волнений, ходишь как обычный человек и ни на кого не обращаешь внимания!» С перевязки иду, все шарахаются… У меня рот-то вот здесь, носа нет, ё-моё… А здесь вот такое, с кулак, ком сорванной ткани…
В мае 1940 года перед выпиской он долго-долго меня смотрел, потом говорит: «Ну, вот что, сейчас тебе ничего делать нельзя! Кровообращение из-за этих рубцов нарушено, в тканях ещё остались секвестры – это мелкие осколочки кости, которые постоянно гноились, и нужно время, чтобы можно было начать заниматься. Поезжай пока домой, отдыхай, восстанавливайся и старайся побольше находиться на солнце. Но учти! Мы – хирурги, народ решительный, на комиссии тебя непременно станут уговаривать на операцию. Желающих поэкспериментировать на тебе найдётся немало. Но я тебе рекомендую поехать в Москву к моему другу профессору Рауэру. Я тебе напишу письмо, и ты с ним поедешь. А на комиссии дашь его председателю».
Вручил он мне это письмо, надели на меня солдатское обмундирование, и поехал я из Саратова прямо в полк, в Славинск… Приехал, там мне организовали встречу, выпили, но я не пил, между прочим, и тут один ляпнул: «Как же тебя скалечили!» Я в него бутылку как запустил, шум поднялся…
Командир полка отдал приказ обмундировать меня как положено, в командирское. Всё выдали, одели, и поехал я домой, в отпуск. А я же написал, что приеду после ранения, но без подробностей. Приехал, открываю калитку, мать на пороге стоит. Окликнул её: «Мам!» Она посмотрела и бух, упала в обморок… Брат на десять лет моложе, выскочил, увидел меня и огородами бежать… Вот таким образом повстречался… (Продолжение следует)