Предлагаю вашему вниманию воспоминания моего деда, организатора советской власти в Перелюбском уезде, участника Первой мировой и гражданской войн, председателя колхоза «Пахарь» в годы Великой Отечественной войны, напечатанные в сборнике «Прожив свой век».
1936 год. Начало мытарств
В 1934 году я окончил курсы счетоводов и стал работать в колхозе «Пахарь». В декабре меня рекомендовали председателем Харитоновского совета. На этой должности проработал полтора года. За это время было построено здание сельсовета, поставлена на должную высоту финансовая работа, проведена подписка по займу, в которой наш совет был признан лучшим в районе. За эти успехи меня премировали деньгами в сумме 150 рублей и полётом на самолете.
В декабре 1935 года был избран председателем райпо (районное потребительское общество), а бухгалтером был утверждён работающий в сельпо Иван Верещагин, бывший красный партизан. Дела в райпо пошли в гору: завезли много товара за сданный в райпо хлеб (1935 год был урожайным).
В1936 году хлеб нужно было вывезти в Пугачёв. Руководил отгрузкой уполномоченный Крайбель, а директором автоколонны назначили Кузнецова, который навязал райпо кабальный договор. Мы, зная, что хлеб очень нужен государству, подписали его. Хлеб вывезли, а Кузнецов предъявил претензию за невыполнение договора на 22 000 рублей, поставив в вину плохие дороги, поломанные мосты, задержку машин в пути, недостатки при нагрузке и разгрузке зерна. Передали дело в Саратов, арбитру. Мы сумели с Крайбелем доказать свою правоту и заплатили только 1000 рублей. С этого случая и начались мои мытарства.
1937 год. Перед арестом
Начался 1937 год. Мои недоброжелатели, занимавшие руководящие места в Перелюбе, – стали творить гнусные дела. То обвинили в неправильно составленном балансе райпо, то оклеветали меня и бухгалтера Верещагина, как «не знающих бухгалтерию», то придрались, что «в пекарне нет настоящей чистоты и пекут плохой хлеб», что в прокредитованных счетах числятся три вагона сахара, заражённых грибком… Чтоб нас погубить, такие сети сплели! И кто они такие?! Пьянчужки и карьеристы! Я им сказал: «Ничего у вас не выйдет!» Так они запретили продажу сахара, велели перебирать его. А где доказательство, что сахар заражён? Это может установить только лаборатория в Саратове. Пишу в Саратов, прошу прислать комиссию. Назначили комиссию, которую я сам и привёз поездом.
Обыск. Первый допрос
Жду несколько дней, когда вызовут в райком, – не зовут. А 3 сентября приходит на квартиру начальник НКВД Беловолинский и, предъявляя документ на право ареста прокурором, заявляет: «Вы арестованы!» Ну что ж, подчиняюсь. Он начинает делать обыск, всё перешевырял – ничего не нашёл, да и не мог ничего найти.
– Где револьвер? – спрашивает. Я удивился: его у меня никогда не было и нет!
… Привёл меня в арестантскую. Часов семь сижу один. К вечеру заходит Беловолинский, ведёт в свой кабинет: «Садись!» Сел, а он как закричит: «Что, как барин, развалился, сядь хорошенько!» Пока я усаживался, зажглось электричество, и тут же лампочки потухли. Он как ударит кулаком по столу да как закричит:
– Это через тебя! Это ты навредил! Почему перегорели лампочки?!!
– Не знаю, почему… Разве я виноват, что лампочки перегорели?
– Давай говори, как ты вредил.
– Я не вредил.
– А в части сахара?
– Вам же сказали, что грибка в сахаре не обнаружили.
А он слышать об этом не хочет! Вынимает бумажку и трясёт перед носом: «Вы обвиняетесь по 58 статье пункт 7-11-14. Давай рассказывай, как дело было… Как ты выступал против колхоза, как казакам хлеб давал?» Отвечаю, что «ничего не знаю, что это брехня». Долго он ещё ко мне приставал…
Сижу день, другой в каталажке, опять приходит Беловолинский, ведёт меня на допрос, я впереди, он за мной : «Сознавайся, лучше будет»…
Пришли в кабинет, везде винтовки крест-накрест, на столе револьвер – настоящее страшилище. Думаю: хочет взять меня на пушку. Я сел и говорю: «Ничего не знаю, мне нечего рассказывать!»
«Встать, что ты сидишь!» – как закричит. Я встал. «Иди», – приказал. Я пошёл. Он опять кричит: «Стой! Куда пошёл! Иди сюда, будешь говорить?» – «Мне нечего говорить».
И вот мучил он меня так часов пять… Сижу я в «арестантской» три недели, каждый день – допрос, измучали, потом повезли в Пугачёвскую тюрьму. Я давай жаловаться в райпрокуратуру, в область, в Москву. Ждал ответа и сидел больше года. Несколько раз гоняли пешком из Пугачёва в Перелюб, но на допрос не водили, а отправляли обратно.
«Пытаясь добиться правды…»
Шли массовые аресты… В конце концов сняли с работы и Беловолинского. Осенью 1938 года меня повезли на допрос к начальнику НКВД Золотарёву делать очную ставку со свидетелями. Вызвали Кремнева Ивана Федотовича, потом Замараева, которые подтвердили свои показания против меня.
Прочитав своё дело и узнав, кто меня оклеветал и кто приписал мне «вредительство, контрреволюцию, кулака, да ещё «затоваривание», говорю:
– Здорово состряпано, но только прошу дать мне кусочек бумаги, написать Вам заявление. (В нём я просил вызвать свидетелей, моих земляков, которые знали меня с детства, работали со мной в товариществе, воевали вместе в империалистическую, гражданскую, в частях Чапаевской дивизии)…
Не знаю, вызывал он их или нет, но меня отправили в Пугачёв, где меня ждала «курортная койка» – «пусть ещё посидит». Посидел.
В сентябре 1938 года вызывают вместе с бухгалтером Верещагиным и говорят: «Можете ехать домой».
Стал я работать в колхозе «Пахарь». Был и учётчиком, и заправщиком в тракторной бригаде. 15 февраля 1939 года меня арестовывает Кузнецов из НКВД и по той же статье отправляют снова в тюрьму Пугачёва. Через 1,5 месяца отпускают домой. Снова пишу, пытаясь добиться правды. Разбираться приехал второй секретарь Саратовского обкома ВКП (б) Колушинский.
После сева вызвали меня на бюро обкома и вынесли решение: «Восстановить в партии, записав строгий выговор в личное дело, лжесвидетелей привлечь к ответственности». В колхозе стал работать бухгалтером, избрали меня секретарём парторганизации.
«Моя власть… не оставит меня в беде»
И снова повестка: явиться в нарсуд в качестве ответственного по статье 109. Обвиняют по старому делу за причинение убытков кооперации в сумме 37 тысяч рублей. Комиссия, которую я сам когда-то и привёз, натворила дел, а виноватым снова стал я, хотя сидел в это время в тюрьме.
Снова отрицал неправильное обвинение, но суд дал мне тюремного заключения ровно столько, сколько я просидел в Пугачёвской тюрьме. Моё экономическое положение было очень тяжёлым, так как у меня было пять детей, один другого меньше, и жене их нужно было кормить. Мне необходим был защитник, а состояния никакого не было, чтоб заплатить ему. Сына моего, шестиклассника Адика, выгнали из пионеров, потом из школы, дочерей Катю и Симу исключили из комсомола. Махнул я на всё рукой, сказав себе: «Моя власть, мной организованная, не оставит меня беде».
Потом был закрытый суд, на котором судили лже-свидетелей Кремнева и Волкова. Они сознались, что оба были пьяные, напоил их Беловолинский, написал сам показание и заставил расписаться.
В общем на «курортной койке» я пробыл по ложному обвинению четыре года вплоть до начала Великой Отечественной.
Во время войны работал председателем колхоза «Пахарь». В 1946 году всех, кто выработал не менее 400 трудодней в год, стали награждать медалями «За доблестный труд в годы войны», а меня, хотя в приказе было прописано «наградить председателя», жену Анну, выработавшую более 1000 трудодней, сына Фёдора, вычеркнули из списка… В результате ещё и сняли с председателя, припомнив «старые дела», в которых я был не виноват.
В надежде на справедливость…
По словам Степана Андреевича, «два года длилась страшная переписка маленького винтика в организации и защите Советской власти с октябрьских дней 1917 года» с Ворошиловым и Хрущёвым, Верховным Советом СССР, облсоюзом и райсоюзом, насчитывающая несметное количество листов. В результате – инсульт, паралич, инвалидность …
Степан Андреевич скончался через 6 лет после написания мемуаров жарким летом 1963 года в возрасте 71 года, похоронен на Хвалынском кладбище.
Наталья ДОРОФЕЕВА